• 9 лет ago
• Posted in:Культура
• 3 771 views
• 0
• Author: admin
• Tags: Юсуп Идрисов

«А куда собственно делся труп? И умер ли он вообще?» – такие мысли не давали покоя Магомеду-Эфенди Османову, кадию Его императорского величества кавалергардского горского конвоя, когда он ехал в фаэтоне из Яхсая в Бота-Юрт. Впрочем, эти мысли изнутри буравили его голову уже добрую половину года, с тех самых пор, как дошла до него печальная весть о пропаже сотоварища по поэтическому цеху. Лишь месяц назад он вырвался из цепких пут Петербурга. Всю дорогу домой в нём боролись два противоположных чувства – облегчения и тревоги. На душе полегчало после того как скрылась позади великолепная, но холодная столица империи. Холод в ней царил не только от сырости и непогоды, но и от самой отчуждённости людей. От того страха, который витал в самом его воздухе. Страха перед убийцами, настолько фанатичными и могущественными, что даже царь казался беззащитным.

«Уже пятое покушение», – размышлял поэт в поезде по пути в Москву. – «Один Аллах знает, сколько их ещё впереди, но террористы не отступятся. Император обречён». Он задумался о противоречивой фигуре Александра II – усмирителя и освободителя в одном лице, могущественного императора самой большой страны в мире, сокрушителя мощи Османского халифата и одновременно раба своих страстей. Неделю назад царь обвенчался с княжной Долгорукой к превеликому неудовольствию своих домочадцев. Мало одних покушений, теперь и в царственной семье усобица.

Тревога была порождена беспокойством за судьбу друга. Кто свёл с ним счёты? И за что? Кому он мешал? Приходили на ум разные имена, но эфенди всех их отметал: «Ну, нет, этот на это не способен. Натравить нукеров каких чтобы Казака избили смог бы, но убийство это слишком серьёзное преступление даже для него. А этот? Нет, он ни во что не ставит поэтическое слово, глух даже к мнению родного отца, что для него слова агач-комузиста?»¹.

От Москвы он плыл по реке, мимо Макариевской ярмарки и почти прямо на юг по величавым волнам великой реки, до самой Астрахани. Плыть по морю Магомед-Эфенди не рискнул. У моря берега много шире чем у реки и в случае чего непредвиденного шансов спастись мало. Да и куда бы судно причалило? К Петровску? Ради него одного пассажирский пароход туда не отправят, а на грузовом плыть нет никаких удобств, да и не по чину это ему – почти придворному. Потому он заказал себе в Астрахани бричку и помчался по Кизлярскому тракту. Кучер – ногаец напевал под нос столь любимые эфенди народные песни. Пел о весне, о любви, о синеве неба и широте полей.

Вот он и в Яхсае. Здесь он появился на свет. Здесь росли его знания, которые он впитывал со страстью влюблённого, здесь мужало его сердце. Здесь испокон веков живёт его род. Одним словом: Родина. Самое главное – здесь семья. Он с почтением посетил родительский дом, заглянул к брату и сестре. И повсюду его встречала искренняя радость, просто каждый выражала её по-своему. Отец едва заметной улыбкой, мать и сестра объятием, а брат крепким рукопожатием. С братом он говорил дольше, чем с другими родными, расспрашивал о положении в крае. Заснул он лишь в полночь, а вскоре пришлось, и просыпаться на утреннюю молитву, не выспался вовсе.

Утром, Османов взял охотничью овчарку и сел в заранее приготовленный экипаж. Кучер затянул поводья и гикнул на двух запряжённых лошадей. Тронулись с места.

Через два часа фаэтон въехал в Бота-Юрт. Село под открытым небом. Кадий заплатил кучеру и ступил на землю, где обрёл свой последний (последний ли?) приют его друг.

«С кого начать опросы? А начну-ка с первого встречного».

Им оказался состоятельный земледелец Эрекев-Аджи, как выяснилось, неплохо знавший его брата Абдуллу. Невысокий, но широкоплечий и с лицом жизнелюбца, звучным голосом и потому он казался значительно выше. После дежурной дани вежливости Магомед-Эфенди спросил его прямо в лоб:

– Знал ли ты пропавшего без вести Казака?

Земледелец, с явной симпатией к без вести пропавшему, ответил:

– Конечно, я его знал. Честнейший был человек, душа компании, а голос у него! Так глубоко он проникал в сердце! А слова его? Они всегда были прекрасны и мудры. Нет второго такого красноречивого человека в нашем краю.

Эрекев-Аджи вздохнул и прибавил:

– И верно не будет. Не могу поверить, что у кого-то подняться могла на него рука. Это могли совершить только очень злые люди, не знавшие ему цены, те, в чьих глазах он лишь досадная песчинка в глазу. Не в него они метили, а во всех нас.

– Не делился ли Казак своими тревогами, не говорил об угрозах, не называл каких-либо имён?

– Нет, такого не припомню. Он не говорил со мной о таких вещах. Мы обсуждали с ним только его песни.

– Были ли у него враги?

– А эфенди встречал человека без врагов?

При этом вопросе взгляд Эрекева, прежде грустный и даже смиренный, вдруг сделался твёрдым и испытующим. Потом, нахмурив брови, с прежней грустью прибавил:

– Без поэтов народ становится немым, и тот, кто убил Казака, вырвал у нашего народа язык.

Османова приятно удивила мудрость нового знакомого. «С такими славными людьми народ наш не пропадёт» – подумал он, но вскоре встретил полную его противоположность. Это был здоровый детина с мрачноватым лицом и тусклым взглядом. Если бы он сам не представился крестьянином, его можно было принять за конокрада или наёмного убийцу. Звали его Атай.

– Ты был знаком с без вести пропавшим агач-комузистом Казаком?

Атай с искренним безразличием в голосе:

– Да, я его знал, лет семнадцать мы, наверное, были знакомы, но почти не общались.

• Почему?

Мрачный здоровяк пожал плечами и ответил:

– Да всё некогда было. Я его обычно на свадьбах видал. А говорить так с ним и не поговорил ни разу.

– И не интересно было?

– Нет.

«Пойми таких. В их селе живёт величайший талант их народа, а им и дела до этого нет!»

Вот и дом поэта. Неприметный среди прочих невзрачных саманных лачуг. Конечно без черепицы и стёкол, вместо которых деревянные ставни, впрочем, сейчас по жаре открытые настежь. Османов постучал в дверь. Ему отпер дверь и поприветствовал юноша, похожий на исчезнувшего друга, и он неуверенным шагом вошёл. Давно он здесь не был.

Жена Казака попыталась изобразить на лице какое-то подобие улыбки, но оно было столь усталым и грустным, что ничего из этого не вышло. Её не назовёшь красавицей, да и зачем жене бедняка красота? Зато есть не по её уже не молодым для этих краёв годам крепкая стать. Лицо честной крестьянки, глаза, несмотря на мешки под ними, полны энергии. Ладони покрыты мозолями.

– Я все глаза уже выплакала. Куда он делся? Что с ним сталось? Нет у меня уже и надежды увидеть его живым. Эх, Казак, Казак, говорила же я тебе, не гневи вновь судьбу, был ты уже в Сибири, насилу оттуда вырвался. Зачем же было туда опять стремиться?

– Не понял. По-твоему, его опять отправили в Сибирь?– Удивлённо переспросил Османов.

– Да, уважаемый эфенди, я так думаю. Куда ему ещё деться? Ведь тела его не нашли.

– А почему это сделали так скрытно, не оповестили семью?

– Почём мне тёмной женщине знать помыслы начальства? Ходила я, да спрашивала их, а они словно в рот воды набрали, молчат, да и то правда, до высокого начальства не добралась, только до пристава нашего участка. Если бы душа всех этих офицеров была бы чиста предо мной, разве же прятались они посреди белого дня?

Магомед-Эфенди в душе не мог с ней не согласиться, но вслух ничего не ответил. Хозяйка дома продолжала:

– Вот-только недавно солдаты Ак-Пачи, будь он не ладен, успокоили эту землю… Народ ещё не забыл и долго не забудет. Вот они и побоялись в открытую его схватить. Казака ведь всякий тут знает и многие его талант почитают. Сильно бы осерчали в нашем селе и в прочих, если бы его схватили посреди бела дня. Вот значит и увезли они ночью, когда сторожил бахчу на Каралай-Тала, чтобы никто иной не видел. Так ведь можно всё и на качаков свалить…

–Рядом с ней стоял казан. Она запустила в него руку и вычерпнула оттуда фасоль, положив пригоршню рядом с собой и, словно бы лаская, перебирала каждую фасолинку.

–Ну, а если он всё-таки умер, мне лучше пока о том не знать. Пусть пройдёт время. Время, оно как платок, утирающий любые слёзы. И мне что остаётся теперь? Я буду его ждать, если надо буду ждать долгие годы.

Последние слова она сказала почти шёпотом, но горячо и, несомненно, искренне. После того как она смолкла на несколько мгновений воцарилась тишина, пока не заговорил Магомед-Эфенди:

– Как мне попасть на Каралай-Тала?

– Поле это не далеко от дороги, южнее села. Вас проведёт друг моего несчастного мужа, Кажар-Ахмат, ему всё равно там ночевать сегодня. Он живёт неподалёку от нас, самый бедный дом на улице. Устархан покажет вам. – Она обратилась к сыну. – Сынок, проведи Магомед-Эфенди к Ахмату.

Пожелав хозяйке дома благополучия и выразив надежду на получение скорых добрых вестей, Османов вышел вслед за сыном поэта.

««Самый бедный дом на улице», а мне казалось, что беднее дома Казака и быть не может».

Гость шёл за Устарханом минут восемь и, ткнув пальцев направо, словно бы объявил: «Это здесь». Вот она низенькая халупа в самом конце улицы, или скорее переулка. После петербургских впечатлений, Османов уже не мог называть эти узкие промежутки меж рядами домов улицами. Как в ней люди то живут? Вместо окна в стене зияет дыра. Никакого стекла, конечно, и в помине нет. Дверь старая, деревянная, открыта настежь. Единственный способ спастись от зноя и духоты. Устархан сославшись на дела, оставил гостя перед порогом своего соседа.

Встав у распахнутой двери Османов, громко произнёс:

– Ассаламу алейкум, хозяева.

– Вуалейкум салам. – Из проёма вышел невысокий смуглый человек, увидев гостя, он пришёл в изумление и воскликнул:

– Почтенный эфенди, что привело тебя в мой скромный дом?

От слова «почтенный» Магомеда-Эфенди покоробило. Всё-таки сказавший его был старше, чем он.

– Ты Кажар-Ахмат?

– Да, но проходи внутрь, эфенди. Я сейчас скажу жене… Как жалко что ты не предупредили… Жена, поймай нашу курицу и приготовь.

– Не надо никаких куриц, я не голоден.

– Э, так не годится, был бы баран свой и его бы не пожалел для высокого гостя.

– Я моложе тебя Ахмат, как же я могу быть выше тебя?

– Наше дело маленькое, я сторож, а ты сын большого хакима².

– Перед Аллахом мы равны. Лучше скажи своему сыну, чтобы нашёл место привязать мою собаку.

– Будет сделано.

Ахмат сказал столь же смуглому, как и его отец, мальчугану привязать собаку. Тот с восхищением посмотрел на овчарку и с горячим чувством ухватился за поводок.

– Отведи меня на Каралай-Тала.

– Зачем?

– Я ищу следы Казака или его убийц. Возможно, они помогут найти труп нашего несчастного друга. Говорят, в последний раз его видели идущим на это поле.

– Отвести дело нетрудное, но пустая эта затея – искать его тело там или где ещё.

– Отчего же?

– Оттого что не умер он, а скрывается от властей, подался в горы и леса к качакам³.

– Ты его видел после исчезновения?! – Османов весь напрягся, обратившись в один слух.

– Нет.

Османов разочарованно вздохнул.

– Почему же он сделал это посреди ночи, не оповестив даже своей жены о намерениях своих?

– Она бы его отговорила. Потому и он ей не сказал.

– По-твоему он мог пренебречь своей семьёй, её тревогой и удалиться из села под покровом ночи?

– Его всегда было трудно понять. Порой он говорил вещи слишком глубокие для нас.

– Например?

– В последнюю нашу встречу, он сыграл на комузе грустную мелодию. Я спросил о том, в чём причина его грусти, Казак ответил: «Слишком склоны мы терпеть и хранить молчание похожее на глупость». Я попытался его успокоить: «Но ты же не молчишь, день и ночь поёшь о насилии, призываешь к борьбе». Не вышло. Он сказал в ответ: «Я держусь правой рукой за комуз, чтобы не взять в эту руку кинжал». Больше ничего он не прибавил и сколько я не спрашивал, он молчал. На следующий день он и пропал.

– Но, предположим, его всё-таки убили, у тебя есть подозрения насчёт того, кто мог совершить это преступление?

Смуглое лицо бедняка побледнело, он тихо и с дрожащим голосом уклончиво ответил на вопрос:

– Что ты Магомед-Эфенди? Как это, чтобы у такого маленького человека как я, да были подозрения?

Магомед-Эфенди не знал, что ещё спросить. Ахмат взял на руки маленького ребёнка. Девочку, которая широко заулыбалась и довольно заурчала на отцовских руках. За дверью слышалась колыбельная.

– Сколько их у тебя? – Спросил гость у хозяина дома.

– Кого? – Удивлённо переспросил хозяин дома.

– Детей.

– Четверо. – В коротком слове явно слышалась нежность.

– Не тяжело? Много, наверное, работать приходится, чтобы семью прокормить?

– Бывает, что и приходится, но такова наша доля.

– Ты только сторожем работаешь?

– Нет, ещё издольщиком, а бывает, что в иное время и в чабаны иду, когда кто захворает или если скота много народится и подмога нужна. Сегодня зной меня в дом загнал, и не думал выходить, но раз уж надо тебе эфенди попасть на Каралай-Тала, так поедем туда.

Ребёнок сполз с отцовских рук на тахту.

– Надо бы лошадей у соседа одолжить. Путь не близкий, я-то привык пеший туда ходить, но тебе эфенди по жаре туго придётся.

– Да было бы хорошо, жара нынче несносная.

Магомед-Эфенди погладил по голове улыбающуюся девочку и подумал про себя: «Нет корней у счастья детей и бедняков, но ничего нет слаще их радости». Он вспомнил свою семью, свою мать и на душе стало легче. «У птицы гнездо, у паука паутина, а у человека семья» – эту присказку часто говаривала его мать.

Они сели на коней и поскакали. Рядом с лошадью Магомед-Эфенди на длинном поводе бежала собака. Встречный ветерок спасал от зноя. Хотелось скакать и скакать до самого края света. Но вот они прибыли на поле. Магомед-Эфенди тут же спешился и, взяв собаку за повод, начал искать следы. Чьи? Он и сам не знал? Овчарка носилась по всему обширному полю. Оно и понятно: за прошедшее со дня исчезновения Казака время тут перебывало уже немало людей и каждый оставил следы.

Ахмат медленно брёл за Османовым. Он явно не поддерживал его энтузиазм. Эфенди почти каждую две три минуты отхлёбывал из фляги, но жажда всё не отступала.

Магомед-Эфенди утёр пот со лба, жара стояла неимоверная, в поле это ощущалось… Потянулся к фляге – она оказалось пустой, тогда Ахмат дал ему отхлебнуть из своей. Остатки воды достались овчарке просившей пить одной мольбой в глазах и высунувшимся языком. Специально для него в сторожке нашли ведро. Пёс хоть ничего покамест и не обнаружил, но не морить же за это его жаждой? Этого и в мыслях не было ни у эфенди, ни у сердобольного и любившего всякое животное сторожа.

Усталость и сонливость брали верх над любопытством и всяким рвением. Хотелось спать. Ахмат вызвался принести для них всех ещё воды. Каналы вокруг и ручьи совсем обмелели. Даже в тени трава зачахла. До воды далеко. Только на лошади и доскачешь.

Магомеду-Эфенди было неудобно, что старший едет за водой для него, но после нескольких лет в Петербурге он совершенно отвык от местного зноя и потому, обессилев, прилёг в сторожке под большим деревом. Когда он закрыл глаза, ему привиделось лицо Казака. Даже не очень внимательный человек обнаруживал в нём проницательность и некоторую уязвимость.

Почему его так взволновала судьба этого в общем безвестного в масштабах империи батрака? Он вспомнил их долгую последнюю беседу во дворе своего отца. Поначалу лицо Казака сияло, лучилось верой в привольное, светлое будущее. Вспомнил его глаза. Исключительно выразительные. Глаза, которые сияют и говорят. Но потом, когда речь пошла о проблемах народа, лицо его друга померкло.

– Тебе хорошо, что ты вдали от своего народа. – Вздохнул Казак.

– Отчего говоришь так, не ты ли, брат, раньше корил меня, что далёк я от родины и не ведаю о творящемся здесь?

–Теперь ты здесь, с нами, но что ты можешь изменить?

– Скажи, кто ущемляет наш народ, назови имена, я до самого царя дойду, и даст Аллах, решу проблему.

– Нет. Проблема слишком велика. Её и царь не решит, даже если захочет.

– Что это за проблема такая, с которой и царь не справится?

В ответ друг молчал, каким-то странным глубоким молчанием. Потом, словно бы очнувшись, произнес:

– Прежде я наивно полагал, что смелость одного вселяет отвагу в других, но жестоко ошибся. Народ наш как растение стал. Его топчут, а он и не упирается. Принимает это как должное. Он начал привыкать к унижению. Бывшие воины, украшение предгорий и равнин превращаются в рабов, которые способны только батрачить из под палки, воровать всякую мелочь, убивать себе подобных и вдобавок охранять своих же палачей. Князья упражняются в пьянстве, доносах друг на друга и подхалимстве перед заезжими генералами и статскими советниками⁴. Не князья они, а кулы царских кулов. Муллы, искажая толкования шариатских законов за деньги, выносят несправедливые решения, погрязли в невежестве и взяточничестве. Они открыто предпочитают должность писаря в администрации бескорыстной роли учителя. Да и учить то ничему полезному не способны, потому как сами безграмотны и слепы духом. Все вместе они как болото, да такое обширное и вязкое, что и самый быстроходный корабль его не пересечёт.

Тень глубокой грусти покрыла его умные глаза. Тонкие лучи морщин окружили их, углубляя взгляд.

– Думал, вернусь из ссылки – и заживу счастливо, то есть буду лишь о себе, да семье своей думать…Но, когда видишь всё это, весь этот торг …. Я люблю свой народ, но иногда моя любовь срывается в отчаянье… Любить, не видя, спокойнее. Может слепому видней? Не потому ли столько провидцев среди слепых? Что-то много говорю сегодня, наверное, старею. И слова мои уже дряхлые. Не бери их в голову. – Вздохнул Казак, попытавшись без особого успеха изобразить на лице слабое подобие весёлой улыбки.

Теперь, спустя несколько лет, Магомеду-Эфенди пришла в голову мысль о том, что Казак был в тот день похож на лекаря, который изучал и пытался по мере собственных скромных сил исцелить раны своей Родины. Песни его далеки от изысков, цветастых сравнений мастеров прошлого. На слух они напоминают скорее ровные, крепко сколоченные, как хорошая стена, предложения, каждое – надёжная основа последующему. Брёвна в стене, то есть тексты его песен, были к верху заострены, даже очень остры, даже опасны. Смелость не знала границ. Также остро сочинял стихи умерший три года назад русский поэт Некрасов, столь любимый молодыми бунтовщиками. Он был мечтатель, один из немногих, кто так и не изменил мечтам, просто сами мечты предали его.

Ахмат вернулся с полными фляжками. Османов жадно прильнул губами к горлышку.

–Из Узай-Булака, там самая студеная и чистая вода на всю округу, от такой и высохшее дерево расцветёт. – Сказал сторож, глядя на то, с каким наслаждением он пьёт.

Поиски на Каралай-Тала не увенчались успехом. Стремясь всё же хоть на шаг приблизиться к разгадке, Магомед-Эфенди спросил спутника:

– Вы сторожили здесь вместе?

– Бывало и такое.

– Наверное, он многим сокровенным делился, говорил о своих намерениях, планах?

– Он всегда говорил от сердца.

– Но что он говорил о будущем, какой видел свою жизнь?

– Крепко запомнил одно: «Для того чтобы жить порой хватает одной надежды. Я это знаю. Неволя меня этому научила. Время – оно такое, какое есть, его не выбирают, каждый день жизнь нас испытывает на прочность, потому и человека с детства надо закалять как булат. И тут очень важна надежда, она спасает от отчаянья».

И хотя зной не спал, но солнце уже клонилось к западу.

– Пока доедете до села, приблизится время предзакатного намаза, вы уж езжайте, а мне надо остаться здесь.

Голос Ахмата угас в раскаленном воздухе. На прощание Османов поблагодарил его рукопожатием и словами и взглядом.

Конь мерно цокал копытами. Если его не понукать и не идёт вовсе – вроде бы и не спешит к родному стойлу, привязался к новому хозяину.

«Умер или просто исчез? И не одно ли это и тоже?»

Наконец въехал в село. У соседа Ахмата большой дом. Чувствуя усталость эфенди подумал про себя: «Переведу дух и попрошу-ка я у хозяев воды, чтобы опять наполнить флягу».

С такими мыслями он постучал в массивную, новёхонькую дверь. Из-за двери окрик: «Кого это принесло? Попрошайки? Убирайтесь! Ничего не дадим!».

– Нет, это не попрошайка, это человек для которого Ахмат нанимал у вас коней.

– Хорошо. Сейчас открою.

Когда дверь отперлась, из-за неё появился человек среднего роста, с головой растущей прямо из плеч, глаза у него были злые, а голова круглая как тыква. Увидев нарядную одежду путника, он разом осклабился, заулыбался, в глазах засветилось маслянистое подобострастие:

– Что же вы стоите здесь на улице, как чужой человек. Слезайте с коня, заходите. Доброму гостю в моём доме всегда рады, а я-то грешным делом подумал, бродяга-побирушка какой-нибудь в дверь стучится, а по вам сразу видно, важный господин.

– Нет, войти у меня вряд ли получится, я не один – Османов кивнул головой за правое плечо, указывая на собаку, стоявшую на задних лапах. Лучше, будь добр, принеси мне воды, наполнить мою флягу, мне ещё в Аксай ехать.

– Сейчас я прикажу служанке.

Скоро в руках эфенди оказался полный до краёв кувшин с холодной водой.

– С кем имею честь говорить – осведомился всё более … хозяин.

– Магомед-Эфенди, сын аксаевца Умара.

– О-о-о! Прекрасно знаю твою уважаемую семью, брата твоего Абдуллу знаю и о тебе наслышан. Друг нашего любимого Ак-Пачи! А я твой преданный слуга, скромный торговец Кулов.

Как не трудно догадаться по фамилии, Кулов был из недавно обретших свободу рабов. Вид у него был напыщенный, важный, как это всегда бывает у выскочек.

Желая разузнать больше об окружении Казака в последние годы, Магомекд-Эфенди спросил и его о своём друге.

«Скромный торговец» вспоминал поэта с нескрываемой неприязнью:

– Пустой был человек, тренькал себе на комузе, да оскорблял уважаемых в обществе серьёзных и трудолюбивых людей. Никому не было покоя от его злого языка, неуёмный и не воспитанный бездельник. Шутом, вот кем был покойный. Я поучал его: «Одумайся, прекрати своё постыдное действо. Не оскорбляй имена уважаемых людей. Не играй ты словами» А он мне в ответ: «Словами играют торговцы, обвешивающие покупателя». Хорошо, что он исчез, а то сладу с ним никакого не было. Как возьмёт свой комуз в руки, да и давай про меня и прочих серьёзных людей всякие поклёпные байки распевать. Мне и прочим уважаемым людям с этаким невежей не по пути, не правда ли?

– Правда, – усмехаясь, согласился Магомед-Эфенди и закивал головой.

Кулов, принадлежа к породе хитрых, но неглубоких людей, не способных отличить иронию от подлинного согласия, посмотрел на него благодарными глазами.

– Да и открою вам по секрету. Никто его не убивал, он просто скрылся из под надзора, чтобы не возвращать долги и дальше проворачивать свои тёмные делишки.

– Какие это «делишки»? О чём ты? – переспросил Магомед-Эфенди, нахмурив брови.

– Неужели эфенди не знает о качаках, которые не дают покоя нашему краю, воруют скот и обирают честных купцов?– Как и все бесчестные люди Кулов любил говорить о честности. Одновременно голос его, на несколько мгновений избавившись от прежней надменности, приобрёл плаксивую интонацию.

– Да, мне рассказывали о них.

– Никакого от них спасу. И ещё Казак забыл, что тут ему не Муслимаул, где народ развесёлый, не в меру шутливый. Мы, тутошние, люди серьёзные.

При последней фразе Кулов вытянулся вверх и едва ли не запрокинул голову на спину. Выглядело это очень нелепо, и Османов едва удержался, чтобы не прыснуть в кулак. В Петербурге такое лицо делает чиновник, сын или внук крепостного, утверждая, что его предки на самом деле байстрюки⁵ княжьего рода.

– Да–да, продолжал Кулов, позабыл он старую как подлунный мир истину: «В каждой селе законы свои, даже собаки другие»…

– Возьмите, – прервал его монолог Османов протянув деньги.

– Что это?

– Плата за использование лошади.

– Тут слишком много.

– Это и за Ахмата.

–Вы слишком щедры к этому бездельнику.

– Аллах всех вознаграждает за их щедрость.

– Воистину так. – Согласился Кулов. – Имам мечети подтвердит мою щедрость. Я часто даю ему денег на всякие нужды, а он за это упоминает меня в своих дуа⁶. Ведь человек не вечен в этом мире, а преуспевать хочется и на том свете.

– Вы очень бескорыстны. – Съязвил Османов.

– Что поделать? Такова моя натура. – Хозяин не понял иронии и потому сиял от счастья. – Хотел бы вас попросить, если встретитесь невзначай с нашим главным приставом Юзбашевым, передайте ему мой глубокий поклон, скажите, что Остурак Кулов днём и ночью радеет о порядке и всегда готов доложить ему о всякой возможной крамоле. Вы знаете, эти бедняки очень опасны. Пусть имеет это ввиду и посреди всех своих важнейших многоценных государственных не забывает о вознаграждении благонамеренных скромных поданных великого царя. Непременно не забудьте о том упомянуть.

Просьба прозвучала очень напыщенно, скорее даже не как просьба, а наказ некоего провинциального князя гонцу, направляемому ко двору, напомнить царю о былых заслугах. Впрочем, Османову не привыкать к важничанью провинциалов, чем дальше от столицы, тем заносчивее и горделивее всякий чин и даже обыкновеннейший мещанин вроде этого Кулова. Он без всякой охоты согласился.

«Что поделать, такие Куловы в нашем краю теперь не редкость. И процветают посреди общей гибели, как крысы посреди мора, разящего одних людей, да и то лишь чистейших из них»

Там где вода протекла, она вновь протечёт

Там где трава росла, она вновь прорастёт,

Но если ушла человечность,

Её никто не вернёт.

Строки складывались сами собой. Память тут же их ухватила, впрок.

Проходя по залитым вечерним солнцем улочкам, Магомед-Эфенди много думал, как помочь семье своего покойного друга. Решил попросить своего брата Абдуллу найти им посильную и хорошо оплачиваемую работу.

«Завтра же с ним поговорю» – твёрдо решил Магомед-Эфенди.

Внезапно его окликнули. Кто бы это мог быть? промелькнул молнией в голове вопрос. Он обернулся. Окрикивающим оказался всадник средних лет, в котором он опознал местного князя Адиля Уцмиева. Тепло поприветствовав Магомед-Эфенди, он предложил:

–Уже вечереет, ты устал, останься на ночлег у меня, не откажи, мне бедному провинциалу в твоём драгоценном обществе.

– Но мои близкие меня ждут.

– Не беспокойся, я отправлю к ним своего слугу, который их оповестит, что ты заночуешь у меня.

– А как быть с моим псом?

– Мой слуга его накормит.

Османову не очень хотелось оставаться в обществе стареющего и известного своей многословностью князя, однако надежда узнать нечто новое о судьбе друга остановила его язык от вежливого отказа, который, так и рвался за пределы губ, на воздух.

Совершили намаз. Сели за стол – атрибут аристократических домов в этом краю. Слегка перекусив, Магомед-Эфенди перешёл к делу:

–Уважаемый Адиль-Бий, я хотел бы спросить тебя, хорошо ли ты знал певца Казака?

– Мой брат Хасай к нему благоволил, помог обосноваться в Бота-Юрте, но сам я с ним был мало знаком. Хотя, что есть само знакомство? Возможно, ли знать человека целиком вплоть до самых глубин его души? Впрочем, какое тебе до него дело?

– Он был моим хорошим другом и более того был очень талантлив. Возможно, он был для нашего народа тем же чем Шиллер для немцев или Гомер для греков.

– Полно-те! – Воскликнул Адиль-Бий по русски, затем, усмехнувшись, вернулся на родной язык. – Ну, уж рассмешили, откуда у нашего захолустного тёмного и несчастного народца взяться своему Шиллеру или тем паче Гомеру?

– Талант народа не измеряется его численностью.

– Так-то оно так, но ведь Казак и французского языка не знал? Не правда ли?!– В голосе князя чувствовались язвительность и натиск.

– Не знал, – вздохнул Османов с досадой и разочарованием, понимая, что зря завязал этот разговор с Уцмиевым и вообще остался здесь на ночлег. Захотелось домой, но уже поздно, что-либо менять.

Стареющий князь был словоохотлив, чего и сам не скрывал:

– У нас в провинции и общества приличного не сыщешь, скучно до нестерпимости, так что иной раз места не находишь от невысказанности, а станешь с кем попроще рассуждать о высоких материях, то совершено ничего не поймут, местные князьки ничем кроме карт да сутяжничества не увлекаются, ты человек столичный, иное дело…

Магомеда-Эфенди смутило определение его как «человека столичного», он сам о себе так никогда не думал, может князь насмехается над ним? Но нет, Адиль говорил вполне серьёзно и со всей искренностью стареющего сельского философа, каковых немало и в иных российских провинциях среди чисто русского помещичьего сословия.

Князь был в грустном настроении, и вполне естественно его желание ещё подбавить грусти.

– Ещё вчера мы по их прихоти воевали с единоверцами, а сегодня по их опять-таки искреннему убеждению должны услаждать их слух здравницами в честь царя, да ещё именовать Освободителем. А собственно почему? Мы, князья были готовы передать своему народу две трети своих земель совершенно бескорыстно, и не только земли, но и рыбные ловли. Не правда ли наше устремление есть самый очевидный образец человеколюбия?

– Не подлежит никакому сомнению. – Совершенно искренне согласился Османов.

– Однако же чиновники присвоили ловли себе, а земли не только не были переданы нашим подданным, но напротив, распродаются казной в чужие руки. Переселяются целые сёла из Киевской и иных губерний. Для чего, спрашивается? Для того чтобы и на этом переселении воровать, берут из казны миллионы на покупку у нас земли, которую мы им же отдали совершенно бесплатно, из казны же берут деньги якобы на строительство домов, а их строят сами же переселенцы. Воруют и воруют, а конца всё не видно… Богатая страна, что ещё сказать!?

Голос Уцмиева, до того мгновения звеневший гневом, внезапно смягчился:

– Но ты, Магомед-Эфенди, вхож к высшим вельможам, скажи им о наших тяготах, не оставь наш народ без своей защиты. Иначе не будет тебе нашего прощения.

– Не столь велико моё значение в Петербурге, как некоторым здесь думается. Нас мусульман держат в отдалении от престола. Мы обычные служители, как и здешние.

– Но там у вас столица, а здесь у нас глухомань. И то мы всё время на углях. Нет, тут войны, но нет и мира. И мы приговорены все силы свои употреблять на одну борьбу за выживание. А от присылаемых чиновников никакой пользы, одно сутяжничество, да взятки. Откуда их только сюда присылают?! Ничем не лучше иных политических ссыльных. Видать на прежнем месте особо провинились, раз уж тут очутились… Так о чём же я?

Князь сделал паузу, глянул на потолок, а потом произнёс вдвое медленнее, чем прежде, даже растягивая гласные, видно для пущей убедительности:

– Скажи государю, чтобы не пренебрегал он слугами своими верными, аристократией стариной, истинными хозяевами этой земли в угоду всяким выскочкам. Этим либералам, временщикам и льстецам. Ведь и государь тот же дворянин, княжеского рода, как и мы, а не сын попа или податного инспектора…

Османов напрягся, ведь и сам он не дворянин, но виду он не подал. Он всё больше погружался в себя, терял из внимания нить речи. Наконец не стерпев, он перебил хозяина дома:

– Воруют повсюду. Не только у нас. Но и у меня есть вопрос – отчего столь хвалимые тобой наши князья и уздени, овладев на царской службе грамотой, не обращают свои знания во благо своему народу, а лишь соревнуются в составлении многочисленных кляуз друг на друга.

– Сложный вопрос ты задал. Мой брат такие вопросы любил, да извёл себя ими попусту. Жил он не для себя, для других. Да разве ж другие поняли его? Отблагодарили? Нет. То-тоже. Никто себе такую судьбу не пожелает. Был генералом, да сгинул. Ничуть не лучше твоего, как его там звали?…

– Казака.

– Да. Учён ты, Магомед-Эфенди, но то духовные и языковедческие всё науки. А мы тут постигаем совсем иную науку. И вдохновение мы черпаем в ином, нежели ты. В зависти и алчности. Они порождают превеликую силу. И ни одна женщина не вдохновила на столь же великое количество подвигов и преступлений, а также стихов, пусть и жалких, но сколь изобильных, как эти два чувства! В этом вся соль.

За столом воцарилась пауза. Османов прочёл молитву. Слуга медленно начал убирать еду.

Уцмиев, тихо, гораздо тише, чем говорил до того, сказал:

–Уже поздно и ты устал за день, моя гостиная в твоём распоряжении. Спокойной ночи, эфенди, набирайся сил.

Слуга провёл Магомед-Эфенди в кунацкую.

Мысли теснились в голове: «Несколько разных взглядов на одного человека, а чем от них отличается мой собственный взгляд? Кем он был? Знал ли я вообще пропавшего? Ценил ли я Казака настолько, сколько тот этого заслуживал? Нет. Его никто не ценил в соответствии с заслугами. Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно. Зато потом легче выдумать его безгрешное жизнеописание. Мертвецам легче прощают их несовершенность».

Приоткрыл окно и взглянул на крыши домов. Во всех домах темно. Сон сковал сельчан. Втянув в себя влажный ночной воздух пропитанный, влагой ночной росы. Удивительно откуда она берётся даже знойным летом?

«Друг Ак-Пачи!» – вспомнились слова Кулова. «Или всё-таки друг Казака?» – спросил он самого себя.

Как это получилось что император прозванный Освободителем, сбросивший крепостное иго с собственного народа, даровавшие ему и многие иные свободы и обещающий даже Конституцию, явился суровым палачом народов Кавказа и Польши и так ненавидим образованным классом собственного народа? Ни один Казак призывал убить его⁷. К этому стремятся сотни горячих молодых людей по всей стране. Любопытное совпадение.

Османов опять вспомнил их последнюю встречу. Огорчённый неверием своего друга в перемены к лучшему, он спросил:

–Если ты не веришь в возможность исправления нашего положения, то откуда взялась твоя песня «Наступят времена»? Ведь там такая искренняя вера в будущее!

–В будущее наших правнуков или праправнуков, но не наше. Я хочу верить, что наступит день, когда мы в своих потомках прервём тьму долгой ночи и покончим с произволом и скотским отношением к человеческому достоинству.

–Красиво сказал «мы в своих потомках».

–Красиво говорить на нашем языке это такой же мой долг, как твой учить этому языку своих муталимов⁸ в Петербурге.

Слово Петербург Казак еле выговорил, сделав ударение на знакомом слове «петер». «Петерхана» по кумыкски ведь не что иное, как гостиница. Тогда Османов улыбнулся этому выговору, но теперь решил: «А ведь он был прав, а я и не понял тогда. Всякая чужбина гостиница, и дома том не может быть определению. Здесь наш дом и нигде более. Вскоре наступит пора вернуться и мне. И ни так на месяц-два, а навсегда. Здесь моя судьба, она повенчана только родным краем. Но когда вернусь? А может всё-таки Казак был прав, и издалека я буду больше любить нашу Родину?

История веками ткала по ковру народной судьбы страшный орнамент. Сколько пролито крови. Сколько погибло славных сыновей моего народа! Может наши проблемы именно оттого, что они все погибли, а выжили и задают тон, те, кто в кровавых боях за свободу не участвовал, приспосабливался и терпел? Все эти Куловы. Вон, сколько наших лучших людей уехало в Османию⁹. И зачем? В безвестность. В чужую, холодную гостиницу.

Куда мы все идём? Все эти люди, весь мой задавленный народ, который так сильно страстно любил мой друг и люблю я, куда он идёт? К гибели или новому расцвету? Склонность к произволу – ореховая скорлупа в сравнении со склонностью к раболепию, которую можно уподобить морю. Именно ею, как на море, держится и не тонет шелуха произвола. Кулов, куловщина – это уже страшное явление. Это тирания рабского духа. Именно с ней, прежде всего, и боролся мой друг. Откуда взялся этот человек? Казак из Муслимаула? Что ему не сиделось у себя в селе? Отчего пошёл он против подлых и сильных мира сего? Ведь здесь, особенно в этом краю поражения и произвола сила – это всё. Чего добивался он? И чего добиваюсь я? Я, который живёт в Петербурге и служит в охране палача моего народа… Если мыслить смело, то есть последовательно, так оно и выходит, что не сопротивляясь злу, я ему потворствую. Как же мне быть?!»

Далее после этого пика напряжения мысли, его мысль, перешагивая через обрывки фраз-мыслей вылились лишь в две сознательные линии: «К тридцати годам царской «милостью» Казак посетил столько краёв, что всем его односельчанам, вместе взятым, и за жизнь не привелось. …Завтра пойду и поинтересуюсь ходом расследования». Через пару мгновений он уже погрузился в глубокий сон, также резко как здешний якорь, а по сути, обычная верёвка, опутывающая камень протыкает насквозь речную гладь, будучи сброшенной за борт рыбацкой лодки.

Поутру Магомед-Эфенди отправился в Хасав-Юрт, чтобы задать окружному начальнику майору Артёму Соломоновичу Юзбашеву вопросы о ходе официального расследования исчезновения Казака Татархан-оглы. Пса он на время оставил на попечении слуги гостеприимного князя. В слободе в нём надобности не будет.

Юзбашева он знал уже немало времени. То был человек подобострастный, льстивый с начальством, скользкий и неуловимый как горный туман с равными себе, спесивый и недоступный с подчиненными и ещё более таковой с вверенным его управлению населением.

– Что с ним могло приключиться, по-вашему? – Спросил Юзбашев явно без всякого интереса, но только из одной казенной необходимости.

Магомед-Эфенди задумался. Он молчал минуты две, может больше. Юзбашева это уже начало раздражать, он спросил:

– Итак?

– Думаю, его убили?

– Вы в этом не уверены?

– Всё говорит об этом. Его никто не видел уже почти год. Нет никаких вестей о том, чтобы он объявился где-то в другом месте…

– Но он мог сбежать в Турцию. – Перебил пристав.

– Это исключено.

– Отчего же?

– Я хорошо знал его. Он никогда бы не оставил свою семью, тем более в столь плачевном состоянии.

– Вы, однако, идеалист. Такое происходит сплошь и рядом.

– Повторю, я его хорошо знал. Он не таков.

– Ну, предположим его убили, но кто? У него были враги?

– Как у всякого честного человека.

– Это не ответ.

– Знаю. Допустим, что с ним свели счёты некие лица, посчитавшие себя оскорбленными его песнями.

– Ну, тогда в его убийстве должна была участвовать добрая половина местной знати и мещанства

– Думаю, мало, кто из них способен на это убийство. Вы и сами знаете это. Более того мне ведомо, что кое-кто в администрации поощряет смуты среди жителей.

– Вы обвиняете нас-с-с?! – Майор позеленел и зашипел как змея.

– Не обвиняю. Я просто ищу истинно виновных. То, что в администрации процветают взяточничество и кумовство известно всем.

– Это есть везде. Мы с этим боремся, но человек слаб…

–Да, а ещё жаден. – Твёрдо сказал Османов.

– Что вы имеете в виду, эфенди?

– Есть люди, которые жажду обогатиться за счёт обмана простого люда округа. Они уже неоднократно его обманывали и обирали.

– О чём вы?

– Ну, например, о рыбных ловлях, которые князья хотел передать народу, но они были присвоены чиновниками вашей администрации. Таким людям ничего бы не стоила нанять убийц…

– Что?!!! Вы смеете нас обвинять? Нас, кто принёс вам цивилизацию? …...Да вы, вы сами всегда убивали себя! Что для великой империи жизнь какого-то поэтишки особенно сейчас, когда даже на нашего царя-батюшку покушаются? Да, кто он был? Сторож, бренчащий на балалайке и не более.

– Не на балалайке, а на агач-комузе.

– Это не меняет дела. Такие горлопаны, кстати, опасны, сеют смуту, забивая головы народа песнями про прежних, как их там … батыров. К тому же, как я знаю, он отбыл ссылку за измену своему господину – шамхалу. От такого что угодно можно ждать… Он положим, и умер, но земной бунт его противоправный, через его песни и поныне продолжается.

– Вы правильно отметили, что он отбыл ссылку, то есть понёс наказание, хотя может того и не заслуживал. Что до его песен, то заверю вас, что далеко не все из них были посвящены политическим вопросам. Далеко не все. И как бы то ни было, он был человек. И одарённый человек. Расследование необходимо продолжить…

– Эфенди, у меня и так полно дел… Нет времени из-за всего этого спорить. Все эти разбирательства с его судьбой требуют слишком много бумаги и всё равно мало вероятности их решить. Лишняя трата средств и времени. Но если вы так настаиваете, постараемся, что-нибудь предпринять. То, что в наших скромных силах. Но надежды мало. Тело ведь не обнаружено.

– Вы бежите от своих обязанностей.

– Ошибаетесь, я человек военный, расследования всякие, будь то грабежей ли убийств, то это всё работа жандармов. Не мои это обязанности. Так что извините…

– Кстати вам мещанин Остурак Кулов просил передать свой поклон и благодарность за заботу о крае и просил не забывать о награждении благонамеренных граждан.

– Не знаю такого, – лицо начальника округа выражало искреннее недоумение. – Наши столы завалены прошениями и советами, а всё больше доносами от благонамеренных граждан. На всех вознаграждений не запасешься.

– У меня всё. Прощайте.

– Будьте здоровы.

«А ведь фамилия его Юзбаш – говорящая, означает «стоголовый», таких глухих к народным бедам бюрократов как он сотни и тысячи по всем глухим провинциям империи. Стоглавый аждаха¹⁰». – Думал Османов, садясь в бричку до Аксая.

««Тело ведь не обнаружено» – ловкий предлог предать дело забвению, положить его под сукно».

«Как это ясно и глубоко написано у этого русского, у Некрасова: «Кто живёт без печали и гнева, тот не любит отчизны своей»... Гнев и печаль – какие тяжёлые и одновременно ясные чувства».

Прошло три года. История всё расставила на свои места. Убили царя, кавалергардский конвой был распущен, Османов издал стихи Казака, ушёл с работы в университете и в конце-концов, завершив все свои хлопоты в столице, вернулся на родину. Здесь он был нужнее и семье и народу и самому себе. Но как всегда надо было зарабатывать деньги. За преподавание родного языка здесь никто ему платить не хотел, поэтический же его дар был востребован и того менее. И Османов стал поверенным в тяжбах по шариату. После царских реформ в делах наследования царил хаос. Одни из князей требовали решать все споры в соответствии с древними адатами, приходилось учить и их, дабы быть способным достойно противостоять аргументации своих противников на суде. Скоро слава об Османове, как о знатоке шариата и самых древних адатов, достигла отдаленнейшие уголки равнины и предгорий. Услышали о нём и племянники покойного шамхала Шамсутдина, уставшие от взаимных обид и тяжб.

Магомед-Эфенди ехал верхом на коне. Дело было в сентябре, и осень после жаркого лета пахнула прохладой, ветрами. Но ещё не холодно. Ехать близ реки было особенно приятно.

Между рекой и оросительными канавами простирались богатые и хлебодарные поливные земли. Владения князей Казаналиповых. Отъехал в сторону, а тут курган, размытый дождями, разрушенный долгой чередой лет. Ещё один и ещё один.

«Говорят, вокруг Камбулата их ни один десяток» – подумал он и решил взобраться на самый высокий из курганов, дабы оглядеться вокруг. Направил коня, действительно по северному берегу реки было немало этих памятников степной старины. Между ними и рекой притаился хутор. Вдоволь налюбовавшись округой Османов прикрикнул на коня и тот бросился рысцой вниз, но у самого подножья слегка споткнулся и заковылял, беспорядочно приподнимая в разные стороны свою заднюю правую ногу. Всадник спешился и огляделся, неподалёку валялась подкова.

«За что это наказание?!» – воскликнул Магомед-Эфенди с досады.

Но делать нечего, взяв коня под уздцы, повёл его к хутору

– Ассаламу алейкум – поздоровался он с мужчиной, собиравшим снопы в один стог.

– Ваалейкум салам.

– Здесь есть кузнец, коня подковать?

– Конечно. Как же мы без него? Он у самой реки живёт. Сразу дом узнаете, там у него печь даже сейчас дымит.

Найти кузницу действительно оказалось делом очень лёгким.

Кузнец – среднего роста, с тёмными от копоти лицом и руками, но белозубой улыбкой. Ловкий малый очень быстро подковал коня новёхонькой подковой. Османов собрался продолжить путь-дорогу, но хозяин пригрозил ему обидой, если он не отобедает у него.

Сели под навесом. Жена кузнеца принесла калмыцкий чай. Гость от Бога. Ему в нашем краю всегда были рады. Особенно добрые бедняки.

Выпили чай, любуясь рекой, зелённой как кукурузные поля в самом соку.

Ох, Сулак, Сулак… Загадочная, видавшие виды река. Сколько полчищ тебя пересекали?! О чём думал Тамерлан, вглядываясь в твои воды? О всемирной империи? О тысячах башен из человеческих голов?

Кузнец, оказался большой любитель прибауток и вспомнил народную присказку: «Сулак проглотил». Её используют всякий раз, как что-либо необходимое пропадёт в самый нужный момент. Обычно говорят только с иронией.

– А бывает, что река действительно глотает людей? – вдруг спросил Магомед-Эфенди, уставившись на собеседника.

Улыбка сразу сбежала с лица кузнеца. Оно разом посерьёзнело.

– Да, бывало и такое. То лодка перевернется, то кто-то спьяну полезет купаться и попадёт в водоворот. А бывают и совсем особые, я бы даже сказал загадочные случаи.

– Какие?

– Ну вот, например, года три, а может и четыре назад, да, наверное, четыре, поздней осенью мы нашли, тут неподалёку, на болоте труп мужчины и вытащили на твёрдую почву. Лицо его уже было исклёвано хищными птицами, никто другой бы и не пролез по этой трясине. Тело его вздулось от воды и оттого сильнее были на нём заметны следы ударов и удушения. Видно бедняга кому-то сильно мешал на этом свете. По сохранившимся приметам никто из наших его не узнал. Его явно принесло в то болото при разливе Сулака. Тогда несколько дней подряд лило как из ведра. Река вышла из берегов. Вода почти до моего двора добралась.

– И что вы сделали с тем телом?

– Как велит нам Ислам, мы похоронили его в тот же день. И поставили камень на его могиле. Она у самой ограды, в правом углу. Вы узнаете её, на камне нет надписи, да и она на той стороне самая свежая, у нас народу-то мало и потому хоронят здесь нечасто.

– Я хочу туда пойти, посмотреть на неё.

Кузнец поднял на Османова глаза полные удивления, а потом, пожав плечами, промолвил:

–Что ж идите, мой сын вас проводит, а я пока подкую и другие копыта вашего коня, а то гляди и с них подковы слетят. Не дружите вы что-то с нашим братом кузнецом…

– Да я лет 15 почти верхом не ездил, как в городе поселился, от всех этих хлопот поотвык, вот теперь заново осваиваюсь…

– Понятно.

Кузнец окликнул сына. Откуда-то, из самой гущи огорода вылез мальчик лет одиннадцати, очень похожий на кузнеца и, выслушав отца, повёл Магомед-Эфенди к загадочной могиле. Минут через пятнадцать они очутились на месте. Османов прочёл молитву и вошёл за ограду. Вот она безымянная могила» – сказал кузнецкий сын и удалился.

Он стоял и думал над безымянной могилой полчаса или даже больше: «Он или не он? Повернуть назад и оповестить его близких о своей находке? Нет, ведь нет же никакой уверенности, что это именно он. Что они обретут? Сомнения. Значит ничего. И самое главное…. – и тут он вспомнил лица жены Казака и слова его друга Ахмата о надежде. – Нельзя лишать их надежды. Это бы означало лишить этих бедняков всего».

Он вышел с кладбища.

«В последние годы мысли всё яснее, прозрачнее, может это от того что седых волос в бороде столько же сколько и чёрных? Не знаю. Надо бы хотя бы что-то записать из всего этого. Может, действительно выйдет какая польза?»

Магомед-Эфенди достал из-за пазухи карандаш и тетрадку и записал в ней: «Он ушёл незаметно и потому загадочно. Ушёл, чтобы остаться…»

Его окликнули:

– Эфенди! Вашего коня подковали!

Очнувшись от мыслей, он поднял глаза на прибежавшего запыхавшегося мальчишку. Внезапно промелькнула мысль: «Вот она надежда! Каждое новое поколение. Может в одном из них и повторится и мой друг, и мы прервём тьму долгой ночи…»

Related posts:

comments powered by HyperComments